Эх, Михайло, Михайло! И что ж ты, рыжий пес, наделал! Ни стыда в тебе нет, ни совести. И что тебе не жилось? Нешто не любили тебя, не лелеяли? Сам горный начальник за ручку жаловал да светлой головушкой прозывал.
Шел солнечный богатырь с котомкой но сурову лесу да думу горькую думал, и даже конопушки на его круглом лице темнели от предстоящего испытания... А может, это просто тучки-кучеряшки тоску наводили? Выйдет из-за перевела ветерок-говорунок, побаит разны сказочки, свистнет, как соловей-разбойник, да и разгонит темную смуту и на небе, и на сердце. Вон как разъярился - к дальним сопкам полетел. Встретится там со своими дружками-варнаками - другими ветрами, - наиграется вволю, отдохнет чуток - и дальше.
Вспомнились Михайле те места - куда часто наведывался за брусникой да голубикой, а где пониже, поболотистее, морошкой разжиться можно было, клюкву но первому морозцу посбирать. А благодать-то на вершинках какая! Всё на много верст видно: и кряжи гор, и дальние голубые-голубые, а в непогоду спине, озера. Вершинки то безлесые. Есть, правда, махонькие березки, не дают им буйны хороводы вьюг подняться. Так и растут, по много лет за скалы цепляясь, за каменьями хоронясь. Крошечные, искривленные, точь-в-точь, как Ефимка-юродивый... Из-за Ефимки он и бредет здесь по диким урманам, ночуя под лапищами елок, у студеных ключей. Хорошо кремешками да трутом запасся - костерок можно соорудить, ушицы сварганить - вон ее, рыбы-то, кишмя кишит..
* * *
Ефимка появился при заводе недавно. Неведомо откуда и как. Днем вертелся возле каменного собора, с темнотой пропадал. Где спал-проживал, тоже неизвестно. Был он смешон, жалок, уродлив, но сорванцы-мальчишки в нем души не чаяли, когда он что-то болтал на тарабарском языке. Собравшись вкруг Ефимки, заводская голытьба то покатывалась со смеху, то, нахохлившись, замирала. Взрослый мастеровой люд степенно проходил мимо мальчишеских посиделок: пущай побалуются, посмеются. Недолго осталось – скоро и им лямку тянуть придется. Иной кинет монетку Ефимке – жаль дурачка. Были и такие, что морщились и отворачивались: принесло откель-то страхолюдину. Только таких было немного: известно, на Руси дурачков святыми считают.
Михайло бы сроду не обратил внимания на Ефимку, да, случаем проходил мимо притихших ребятишек, прислушался - о чём это пацан баит?
— Мне матушка моя, ведьма, говорит —изымать тебя, херувимчик, из нашей нечистой силы надо. Добренький больно! Зачем вот метлу спёр? Старателя пожалел, что не туда заведу? - А я эту метлу и не для того вовсе взял, а узнать хотел, как она в небо поднять может? Камень такой в черенке есть…
Загоготала мальчишеская орава. Не удержался и Михайло – ох, выдумщик! Но увидев бирюзово-зеленые, нечеловечески грустные глаза Ефимки, спрятал усмешку, и еще раз оглядел нескладное тщедушное тельце то ли старого мальчика, то ли маленького старичка.
— А дальше? – уже серьезно спросил мастер Михайло. —Узнал почему метла летает?
— Шико-дрыко-мемелико-крендель-бубель-кирасор…Золото-молото-долото-колото, драй-цвай-ферц…закривлялся Ефимка и высунул язык...
Так вот под хохот мальцев и удалился Михайло, подивившись услышанному и увиденному: «Ужель и вправду дурачок? А может, не дурачок? Может это он нас дурачит?»
* * *
Остановился Михайло, огляделся: не проворонил метку? Вроде бы рановато по времени.
А вот рот набить чем-нибудь не помешает, чуток заморить червячка, а к вечеру пир устроить можно. Присел на поваленную березу, развязал котомку. Осторожно достал завернутые в тряпицу булатные полоски, развернул их, полюбовался чудным узором и вновь уложил на место... Вздохнул... Не зря ли послушался Ефимку?
Размоченный сухарь да головка лука, посыпанною солью,- что может быть приятнее для усталого странника. И вот снова петляет едва заметная тропа-кружелица, то уходя в глухие дебри ельника, то теряясь в каменных реках, стекающих с вершин. Михайло всегда поражался этим застывшим волнам: как так можно? Превратить струи в камни? Или хозяйка-вода несла эти глыбищи да утекла, не справившись с их тяжестью? А впрочем, и себя он ощущал чем-то похожим на буйную когда-то воду, от которой остался слабенький ручеек. Там, в заводе, - его камни задумки, которые он так и не огранил. Но ежели Ефимка не обманул...
* * *
Рубленые домишки чернели покосившимися тенями па фоне красно-желто-сиреневого заката. Пустынно было на улицах - работный люд спать ложился рано, и только близ дома Михайлы брехали две отощавшие собачонки. В человечке, отмахивающемся от них, узнал Михайло Ефимку.
— Цыть, отребье шелудивое, - прикрикнул на дворняг. - Ефимка, аль в гости пришел?
— Спасибо, мастер Михайло, помог ты мне от нечистой силы избавиться.
— Это про собак-то?
— Не собаки это, мастер Михайло, шурум-бурумчики. Долго искали меня, да вот добрались. Ежели бы не ты, плохо стало б...
— Откуда, Ефимка, сказок столько знаешь? Сам выдумываешь?
— Не сказка это, дядечка. Шурум-бурумчики - оборотни. Так их у вас кличут. Только и не оборотни они вовсе. Везде шурум-бурумчики есть. И в людях тоже. Залезут к кому-нибудь, и враз человек злым становится, вреднючим да хитрючим...
— А какой он, шурум-бурумчик, обличием? Зверек али червячок? А может леденец? Пососешь - и сладко.
— А ты не смейся, мастер Михайло! Их никто не видит. Есть - и все...
— Это вроде Бога? Все ему молятся, и никто не зрел?
— Шико-дрыко-мемелико-крендель-бубель-кирасор... Тигли-мигли-фигли… - затянул юродивый и боком-боком, странно изгибаясь, отступил от Михайлы, пропал в темноте.
— Эй, Ефимка, крикнул вслед ему мастер, - оставайся, куда ж ты, на ночь глядя?
Но того и след простыл.
— Дела. - почесал затылок Михайло. - А ведь складно. Ничего из ничего и не рождается. Даже эти, как их, шурум-бурумчики. Вот в его, жизни попадались соблазны всякие. Только не позарился ни разу на добро чужое, вот и отстали шурум... тьфу ты, слово-то... Да неужто все сказки-выдумки? Быть такого не должно! Жили ведь и раньше умельцы. Творили. А потом про чудеса другим сказывали. Только ведь теряются вещи, а молва от деда к отцу, от отца к сыну, от сына к внуку передается. Вот и про меч-кладенец... Баушка ему сказывала. И так полюбилась сказка та, что под нее и засыпал. Не из-за нее ли, выдумки той, на оружейную фабрику подался. Хотя куда идти-то больше было? И дед там Богy душу отдал, и отец рано помер, и мать руки на себя наложила...
* * *
Метка, о которой толковал Ефимка, и впрямь оказалась чудной. На могучей лиственнице человеку, не посвященному в таинство, она бы показалась царапинами. Как будто хозяин тайги - великан-медведь, вставший на дыбы, цапнул по стволу огромной лапищей. Однако занятно было бы посмотреть на своего лесного тезку, будь это и впрямь следы его когтей. А может, Мишка и поработал? Михайло подошел к дереву, поднялся на цыпочки, чтоб разглядеть пометку. Даже понюхал. Н-да, не соврал странный мальчишка. Вон и крючки крошечные на концах линеек. Будто цифирь кто на бок пытался положить - единичку, а она выпрямилась, Михайло присел на лежащий рядом валун, ощутив его набранное за день тепло, вскочил. Как же, и про эту каменюку Ефимка ему все уши прожужжал: дескать, у булыги, похожей на лошадиную голову, и надо сворот делать. Шико-дрыко-мемелико...
Всё-всё сходится. И безветрие - тишина здесь стояла - листочек не колыхнется. Там, наверху-то, - ветродуй, а здесь - как в остывающей парилке, когда для тела не жарко, а для души тепло. Что ж, тут и прикорнем с устатку. Хотя чегой-то там малец советовал? Ага, сто шагов от камня в ту сторону, куда закорючки показывают.
Только сейчас, считая шаги, Михайло понял, как он намаялся. Да то-то и оно. Почитай, несколько годков так далеко не хаживал. Гудели ноги, давила котомка, да и неловко уложенные железки колотили по позвонкам, как палочки по барабану, глухо лязгая при каждом шаге.
Стало совсем серо. Мастер не любил это состояние, когда предметы теряют свои очертания, растворяются в надвигающихся сумерках. Того и гляди, запнешься о корневища. Благо — то тут, то там - светлячки направляют: «Верно идешь!» И опять удивился Михайло, что сиянье это усиливалось, как только перед ним появлялась ямка ли коряга...
...Девяносто девять...Сто...Вот и елки-палки, под которыми должен быть ключик. Ага, есть. Долдонит хрустально, чередуя звон с легким вздохом-всплеском. Огня зажигать не стал. Улегся, положив голову на мешок, и уснул сном праведника, честно сделавшего свое дело.
* * *
Ягоды летом пошли рано, и все заводские ребятишки устраивали набеги на лысеющие меж порослей молодого сосняка поляны. Сурьезные старцы и те не скрывали удовольствия, осторожно брали по щепотке духовистых даров с мальчишеских ладоней, и ягоды пропадали в зарослях серых бород, во рту, будто приоткрывалась тронутая временем пещера, захватывая и пряча богатства.
У Михайлы семьи не было. То ли миновала его стороной любовь, то ли его любушка-голубушка предпочла мастера более шустрому молодцу. Ходили по этому случаю по дворам байки-сплетни, да заблудились за каким-то забором. Сам же он помалкивал, лишь издыхая невесело. Оттого-то и любил неугомонных босяков, что своих не было, никогда не ругался, был ласков. Говорил серьезно, не заигрывал. А те тянулись к суровому великану, отвечая взаимной привязанностью.
В начале недели собрался, было, пойти в лавку кой за какой мелочью, да не дошел. Окружила ребятня, сияя рожицами, перепачканными земляникой :
— Дядько Михайло, отведай!
— И у меня!
— И у меня!
Как не уважить, взял у каждого но ягодке. Да и спросил:
— А чтой-то я Ефимки давно не видел! Куда пропал постреленок?
А пацаны враз глазами заюлили:
— Нe знаем, дядько!
— Так, давайте не хитрить. Выкладывайте, что знаете.
Слово за словом и выведал, что приходила какая-то косматая-прекосматая тетка, схватила Ефимку за руку и увела. А они испугались, разбежались кто куда. И почитай уже третий день Ефимку не видели. Пропал и все.
Сказанное ребятишками, как чирей, мучило. Вспомнилось Ефимкино, дескать, мать - ведьма.
Потом забылась эта встреча. Да и то - заказ особый пришел, говорили - от самого императора. Нe до дум стало. А вспомнил про слышанное, когда на кладбище пришел, на немецкое. Работали тут приезжие, наших учили выделке оружия. Аккуратные, черти! Этого у них не отнимешь. Вон по кладбищу, прям, как по прошпектам, гуляешь. Кругом мраморные колонны, не колонны, столбы, не столбы. И надписи с вензелями по иноземному начертаны - покоится такой-то Иоганн или Людвиг.Вид отсюда открывался - дух захватывало! Посему и приходил на красивую работу полюбоваться, о чужих смертях погоревать.
Только осмотрелся, подумал: ладно, да не складно, души не хватает! Как чу! Тихий стон. Заозирался Михайло - не почудилось ли? Пичуги звенят, березки шуршат, но - снова: «Ой-х!». Уловил, откуда звук, кинулся к причудливому памятнику, огромному, с решетчатой чугунной дверцей. А там за городьбой узорчатой, Ефимка в разорванной одежонке; весь в синяках.
* * *
Мелодия звучала до того нежная и приятная, что человек, лежащий на земле подумал: уж не в раю ли он? Хотя раньше шибко сомневался в существовании оного. Так приятен 6ыл переход от сновидения к реальности, что Михайло долго не решался расцепить слипшиеся веки. А когда приоткрыл глаза да вскочил, да потянулся - по-детски попрыгать захотелось.
Радужно рассыпался вчерашний фонтанчик, тот, что он слышал ночью. Крошечный лучик солнца, пробиваясь сквозь хвою столетних елей, падал точно в середину каменной чаши, откуда вырывались струйки, рассыпались самоцветами и, падая, рождали песенку, которая будила неведомо куда бредущего спутника.
Михайло, наконец-то, почувствовал, что так и не поел вчера. Привычным движением нашарил в котомке фарфоровую кружечку с пастухом и пастушкой —немецкий полировщик подарил, дружил с одним, пока тот в свою Германию не укатил, - набрал бунтующей даже и в бокале водички, вкусил ее прохлады. Будто сил прибавилось. Непростая, знать, влага.
Подкрепившись, постоял, огляделся; ручей глаза ослепил. Вот и еще одна сказка - про клубочек, который в трудную минуту добрые бабушки давали ищущим своих королев витязям. И пошел он по ниточке-ручейку, обходя сухостой, перелезая через поваленные стволы листвянок, отшатываясь от их корней с налипшими комьями земли.
Где-то сейчас Ефимка? Все, что с ним самим будет дальше, Михайло догадывался. Все Ефимкины приметы и предсказания сбывались, значит - и после сбудутся.
* * *
Сбить огромным висячий замок с чугунной дверцы склепа было для Михайлы делом двух-пяти минут - подвернулся под руки брошенный или потерянный кем-то ломик. Ефимка, не открывая глаз, еще раз протяжно охнул, дернулся и затих, слабое неровное дыханье говорило, что жив пострел.
Дома развернул Михайло узелки с разными травами: эта от кашля, эта от порезов, эта - от ушибов, эта - вообще от всех болезней. Растопил на дворе печурку, накипятил всяких мазей, варева. Приложил листики к синякам да ссадинам, которые на мальчишеских ребрах пестрели, как звенья кольчуги. Приподняв лохматую голову Ефимки, по каплям вливал сквозь стиснутые зубы целительные эти напитки. Уложил больного на широкую лавку, накрыв тулупом. Еще раз внимательно всмотрелся в Ефимкино личико – порозовело оно, грудь завздымалась мерно. Знать, полегчало. Значит хороший сон. Такой приносит успокоенье, надежду, что на этот раз все кончилось хорошо. Ночью несколько раз поднимался со своей лежанки Михайло, чтобы проверить, как там его «крестник-воскресник»?
Утром, стараясь не шуметь, приготовил на столе кринку молока да ковригу хлеба. Проснется Ефимка – поест. Только скрипнула дверь, как догнал его тоненький голосок:
— Дядечко Михайло!
— Ишь ты! Голосистый! Живой? – заулыбался на пороге Михайло.
— Дядько, не уходи…
— Не могу. Начальство за опоздание не пожалует. А ты угощайся пока, осматривайся. Вон, можешь камешками моими полюбоваться —у меня их тут целый мешок. А вечером потолкуем. Ну, а коль боишься, накинь крючок на дверь и никому не открывай.
* * *
Ручей становился все шире. Нужно было смотреть под ноги, дабы не запнуться о крупные валуны, торчащие из песка. Но все ж по галечным отмелям идти было одно удовольствие. От ручья тянуло прохладой, которая уравновешивала зной поднимающегося все выше и выше светила. Усталости не чувствовалось, причиной тому, как считал Михайло, была живица-водица. Достаточно было только плеснуть ее, студеную, себе в лицо.
И все же, как не прислушивался мастер, внимание его отвлекалось то на диковинный цвет - ишь, словно в саду заморском, сроду таких лепестков не видывал - то на гальку обыкновенного цвета да формы причудливой. А шум водопада настиг его нежданно. Точно песня шепелявая: «Шумлю, шуршу, шурую, с вышины швыряю...». Вслед за ручьем протиснулся в лаз, ведущий в преисподнюю. Водяной вал зацепил его чуть-чуть, когда боком, цепляясь за трещины в камнях, совершал Михайло свой спуск. Страха не было, хотя, ступив на нечто похожее на тропу, опоясавшую подземное озеро, с трудом мог оценить свое местоположение. Почти мрак. Правда, в оставшемся наверху отверстии свет пробивался, а несколько бликов чуть покачивалось на ряби этого подземного кривого, изготовленного небрежно матушкой-природой, зеркала. Впрочем, почему небрежного? Необычного - да! И это было еще притягательней, чем если бы зеркало было без изъяна.
Михайло знал, что вслед за этим будут еще несколько каскадов. Знал, что кромешная мгла подземных дворцов сменится залами подсвеченными (пробивающимися сквозь едва заметные трещины скальных пород) всепроникающими небесами. И хотя в жизни не видал подобных чудес; н хотя знал, что каждый человек испытывает ужас перед неизвестным, познание его оказывается выше страха, а уж ему, Михаиле, и вовсе почти все наперед известно. Так чего бояться?
* * *
Вечер выдался теплым. Возвращаясь с фабрики, Михайло заподозрил было: а вдруг мальчишка сбежал. Или опять неизвестный похитил Ефимку. А тот, повеселевший, радостный, увидев из окошка, что хозяин подходит к дому, захлопал маленькими ручонками по стеклу. Он казался совсем малышом, знающим, что с приходом близкого взрослого человека ворвутся доброта, ласка, спокойствие.
— Наконец-то, дядько Михайло! А то уж совсем-совсем заскучал...
Камни, которые Михайло хранил под лавкой и большом мешке и лишь изредка доставал, чтобы полюбоваться малахитовыми прожилками да яшмовыми узорами, были разложены на полу в каком-то неизвестном ему, но явно – порядке.
— Ты гляди-ко, понравились, стало быть, каменья-то мои. Всё собираюсь заняться ими: распилить да пошлифовать, чтоб глаз радовали, да вот недосуг. Интересуешься самоцветами? А может, златом-серебром пробиваться собираешься?
— Не-ка... Злата мне не надо. Пустой камень, только и толку-то от него, что глаза слепит...
— Смешной... Можно подумать, ты у нас заводчик какой, так насмотрелся на золото, что тошно стало...
— Я, дядько Михайло, не злато ищу, а другое - еще похлеще. И кажется нашел - Он показал неброский камешек... - Шико дрыко мемелико... бочком-бочком Ефимка стал подвигаться в угол комнаты.
— Стой! Ты что? Опять шурум-бурумчики? А мы их! Михайло распахнул окно и свистнул вслед разбежавшимся псам, лай, которых напугал Ефимку.
Ефимкина отрешенность спала, и он, облегченно вздохнув, опустился прямо на пол…
- И чегой-то я так. Ведь убежали они все, ни единого не осталось. Вместе с ведьмой подались на Лысую гору...
- Куда-куда? - Михайло от удивления аж вырвал клок бороды. - Расскажи-ка все по порядку. Неужто и впрямь ведьмин сын?.. Ха-ха-ха... - засмеялся, было, но тут же осекся, с такой ненавистью смотрели глаза Ефимкины куда-то в пространство.
- Ладно, расскажу. - Ефимка подошел к мастеру, уткнулся лицом в богатырскую грудь своего спасителя и заплакал.
- Успокойся, малыш: успокойся. - Михайло расчувствовавшись, и сам едва сдерживал слезы. - Давай свечу зажжем, а уж потом поведаешь: и куда ты исчезал, и кто тебя так измахратил, и как ты на кладбище оказался.
* * *
Эти странные пещеры с подземными озерами производили на Михаилу двоякое впечатление. С одной стороны необычная подсветка придавала эффект чего-то нереального, туманно-воздушного. С другой - вызывала недоумение, ведь свет падал с высоты не полосами, как это должно было быть, а где-то успевал распределиться, рассеяться и равномерно заполнить подземный дворец. И если бы это были обычные пещеры; холодные, темные, страшные, это казалось бы естественным. В подобной же переделке притуплялось чувство опасности, а это и угнетало Михайлу. И верил он Ефимке, понимал, что тот не стал бы обманывать и рисовать картину полного благополучия в этом странном неожиданном путешествии. И все же ... Конечная цель была рискованной.
Мастер обрадовался, когда увидел, что кончается его подземная тропа. Впереди, за поворотом, свет стал ярче, и водопад уже не шепелявил, а рычал: «Р-разбивайся р-ручей, р-р-р-растилайся р-рекой!»
В лаз пришлось протискиваться на четвереньках. Михайло сделал это с чрезвычайной осторожностью. Глаза за два часа ходьбы отвыкли от такого обилия зелени, синевы, оранжевости, составляющих этот прекрасный мир в обычный летний жаркий день. К тому же здесь было небезопасно: площадка у подземного лабиринта оказалась крошечной. Михайло, однако, примостился на каменном пятачке, прижавшись спиной к теплым скалам, чтобы привыкшие к полумраку глаза восприняли то, что открывалось перед ним.
Огромные глыбы окружили лесную поляну, поросшую высокими травами и цветами, а там , где края начинали пробиваться к основаниям скал, шумели листвой не виденные ранее Михайлой деревья. «Как будто внутри бочки оказался», - подумал, и еще раз, уже внимательнее, оглядел середину «бочки», а затем проследил взглядом по казавшейся трещиной синей полоске на противоположную сторону. Там зияло отверстие, почти такое же, из которого он только что выбрался. Оттуда тоже била вода. Оно напоминало глаз из которого потоком текли слезы. А здорово сказал Ефимка про это место, дескать, глаза, глядящие внутрь себя. Не так ли порой и в жизни получается: задумаешься о судьбе своей неудавшейся, и слезы лить хочется.
Спуск оказался не таким уж опасным, как виделось со стороны. Хотя кое-где и замирало сердечко: то камень из-под ноги сорвется, то змея, напуганная шумом, вдруг кинется прочь. Но все кончилось благополучно. Лишь однажды Михайло почувствовал что-то неладное, но на его счастье гадючка-невеличка уползла в одну из расселин.
Ноги после спуска дрожали, пот застил глаза, но не стал отдыхать мастер, а поспешил к середке каменной бочки. Там стеклись две речки-слезы, сшибаясь в вечном своем движении, поднимая столп воды и низвергаясь в круглое отверстие-колодец куда-то в недра земли-кормилицы, в ее базальтовое жерло. И только здесь, дойдя до цели, он позволил себе остановиться. Обессилено присел, освободился от мешка, отбросив его в сторону.
Не думал, не гадал Михайло, что есть такая красота на земле. Бывал раньше в этих местах, да что-то не видел ни пещер подсвеченных, ни ручьев животворных, ни этого каменного цирка. Как объяснил Ефимка: раз в тридцать три года открывается этот путь, это чудо, да и то не всем простым смертным, а избранным. Впрочем, избранным Михайло себя не ощущал. И именинником тоже, а ведь исполнилось ему сегодня тридцать три.
* * *
— Так говоришь, все твои шурум-бурумчики на Лысую гору подались. И зачем, если не секрет?
— К сражению готовятся...
— Что? - Михайло даже приподнялся и дернул себя за бороду. - Что это за сражение такое?
— Долго рассказывать. Ты ведь и не веришь, наверное, ни в Бога, ни черта, ни в нечистую силу. Такое только очень-очень добрым людям дано – не зависеть от сил зла. А силы добра - суть нашего жития на земле. Умер добрый человек - душа его в небеса вознесется, сольется с такими же душами , да и обратно воротится, поселится в новых рождающихся младенцев. А может кому и частичка от самого Бога перепадет. А зло, посеянное в людях, отделяется, рассыпается, под землю уходит, в преисподнюю.
Куда делся «юродивый»? Это был даже не человек. Ангел что ли?
- Постой, постой! Выходит, что все мы жили когда-то?
- Конечно, мастер! Только не целиком. Каждая частица, что нынче составляет твой дух, уже бродила по земле. Одна - в одном теле, другая – в другом…
Слушая этого переродившегося малыша, Михайло поражался силе слов, недетской убежденности и печальной страстности, с которой тот рассказывал пока еще непонятные, но занятные н странные философии. Слово это слыхивал как-то у местного учителя. Он даже расспросил старика, что значит – «фи-ло-со-фия». Вот и пришло на ум. А еще он подумал, что никакой Ефимка не малыш, даже точно. И что не человек тоже.
— Зло отделяется, говоришь? Откуда же в людях зависть, злоба, жестокость? Вон, у нас как-то одного мужика насмерть забили ни за что... И работник был хороший, и добряк.
— В том-то и беда, что отделяется да потом возвращается. Только оно, зло-то, во взрослых, а не в младенцев попадает. Из-под земли появляются шурум-бурумчики, ищут - к кому бы прицепиться. Ты замечал, наверное, что был человек человеком, а потом - как подменивают его. Это их, нечистых, работа.
- Слушай, господин хороший, - Михайло даже сам не сразу заметил переход к подобному обращению. Да оно и понятно, перед ним сидело существо в образе ребенка с неведомым сияньем глаз, которые, казалось, вобрали всю пестроту звездного неба. В зрачках причудливо переплетались пламя свечки и полоса Млечного пути. - Я уж спрашивал: как их увидать, шурум-бурумчиков?
- А как выглядят души? Дух? Ты, мастер, трогал нечто подобное? Видел? Это можно лишь почувствовать, поскольку сие - субстанция нематериальная…
Хотя и не понял Михайло, что это за субстанция такая, но догадался не о камне, не о дереве речь идет. Голова закружилась от узнанного:
- А давай-ка погодим с разговорами. Чайку сварганим. Что-то у меня - мозги набекрень! - Вздохнул и пошел ставить самовар.
* * *
Следовало торопиться, солнце уже давно перевалило середину неба и спускалось к зубцам скал. Пошарив в котомке, Михайло нашел клочок бумаги с Ефимкиными надписями, разгладил его и стал внимательно рассматривать рисунок. Аккуратно сложил, водворил на прежнее место и еще раз осмотрелся. Было тихо, жарко, но от природного фонтана, что в центре, исходила такая прохлада, что чувствовалась на расстоянии. Было соблазнительно подойти и омыть руки, лицо, шею, плечи, однако мастер пошел от середины этого горного цилиндра, стараясь держаться так, чтобы ниточки-ручьи, свисающие со скал, были от него на одинаковом расстоянии.
Предстоял подъем. И нелегкий, особенно для утомленного дальнем путешествием человека.
-Эка чертовщина, - проворчал Михайло, обжигая руки о крапиву, которая умудрилась разрастись между каменьями на маленьких островках земли, занесенной сюда.
Крапива была огромной - выше человеческого роста, а жалящие иглы торчали как маленькие смертоносные орудия. Пришлось достать тряпку, освободив от нее металлические полоски, и прикрыть лицо. Руки уже покрылись волдырями. От напряженья заныли лопатки. Путь наверх становился все круче, и когда вертикаль огромного камня заслонила остатки тропы, Михайло, выбиваясь из сил подтянулся, перебросил ослабшие ноги за скалистое ребро и, дрожа от усталости завалился в нишу - довольно вместительную площадку. Отдышался, успокоился. Подумалось: вот и добрался!
За спиной, в проломе, —лаз. Протиснувшись в него, Михайло оказался в пещере, но без той подсветки, что сопровождала его не так давно. Не ведал Михайло, что через каких-то пару часов полутьму пещеры разрежет ослепительный луч солнца, а пока оглядывался в полумраке, ища глазами наковальню. Она была похожа на лодку, готовящуюся к отплытию. Следовало ее загрузить, и мастер, нагнувшись над котомкой своей, который уж раз вытащил булатные полоски, протер их рукавом рубахи и уложил вдоль бортов лодки-наковальни. Теперь следовало заняться теми камешками, что отобрал ему Ефимка. Ступка с пестиком стояла там, где и предсказывал юродивый. Михайло ссыпал в жерло ступки камешки из мешочка и принялся за работу, орудуя увесистым пестом. Камни хрустели под ударами, но мельчились плохо. Пришлось попотеть! «До пыли, до пыли, до пыли долбить», - как заклинанье, повторял именинник, соображая, что день этот для него самый непростой в жизни.
* * *
Утром Ефимка, который оказался и не Ефимкой вовсе, рассказывал мастеру всякие, как раньше казалось, небылицы. Но сейчас Михайло всему верил. И чем больше невероятного плёл гость, тем больше казалось, что все его выдумки реальны.
Как понял мастер - и там, на небесах, не всё безоблачно, поскольку поднимается из преисподней нечистая рать, не давая жить никому спокойно. И делает она это раз в тридцать три года, в день, когда возвращается свет духовный на матушку-землю. И не где попало, а в строго определенных местах - вратах небесных, через которые все доброе, что было в душах когда-то умерших и вознесшихся в небеса, проистекает назад. Мест таких на земле не так уж много, и каждый раз дьявольское окружение пытается помешать этому возвращенью. А помешает - всему конец, по крайней мере на следующее тридцатитрёхлетие. Именно столько времени требуется, чтобы запас света был исчерпан. Это катастрофа, это конец света, это апокалипсис.
— И неужто вы не можете помешать этому? Вы, которых всевышний приблизил к себе?
— Не можем, не имеем права! Ведь наше вмешательство может породить новый хаос, разрушить все привычное. Может быть, и найдется новый Мессия, если забудут старого. Он и напомнит, что есть Высшие силы, что надо верить в них, что только в общении и в вере в Бога - расцвет человеческий. Но я лишь посланник, а не Мессия. Единственное, что мы можем, это приняв человеческий облик, предупредить о той опасности, что вам готовят исчадия дьявола...
— Выходит что...
— Да, меня выследили, меня пытали, чтобы я не называл твое, Михайло, имя!
— Мое?!
— Да! Ведь ты родился в День возвращения. Тебе - тридцать три года. И только ты сможешь одолеть то, что не дозволено мне. Решайся!
* * *
Приближался миг цветения Каменного цветка. Его пыльцу следовало добавить в уже приготовленный порошок.
Выйдя из расселины, Михайло сразу же определил похожий на колокол камень, к которому вплотную подбиралось солнце. Он слегка нависал над нишей, так что осталось только расстелить под скалистыми лепестками кусочек ткани. «Все идет нормально»,- подумал Михайло. Еще миг, и солнце коснулось выпуклости цветка. Лучик сползал все ниже и ниже к основанию колокольчика, превращая серый с коричневым отливом камень в оранжевый, невесомо трепетный цветок, каждая жилка на лепестке которого напоминала кровеносные сосуды на человеческой руке и пульсировала, чуть подрагивая. Невесомая пыльца рассеивалась по всей поверхности скал, осыпаясь и на тряпку. Но вот солнце вплотную подошло к расселине, и, скомкав тряпку с собранной массой, Михайло рванулся в пещеру к наковальне, чтобы успеть, пока обжигающий дневной послеполуденный свет не коснулся выемки металлической ладьи, пересыпать, через пологий борт самую важную добавку - пыльцу Каменного цветка. Ссыпал, кинулся в угол ничком, прикрыв голову руками. Почувствовал жар и кипенье металла, который слегла побулькивал, затем кипенье прекратилось, жара стала убывать. Всё! Свершилось! В пещере стоял аромат, которого мастер не ощущал ни разу в своей не слишком длинной жизни! Дивный запах распирал силой и могуществом, желанием совершить невозможное.
На наковальне лежал готовый меч - длинный и с виду тяжелый, но, взявшись за рукоять его, Михайло не почувствовал тяжести. Вот они, Ефимкины добавочки. Не зря высматривал - почему метла в небеса поднимает. Камешки ей помогали. А тут настоящий меч-кладенец!
* * *
— Ну как Михайло, согласен вступить в бой с нечистой силой? - Ефимка был уверен, что мастер не откажет.
— Да... Ну, а если что случится до этого со мной?
— Не случится. Тут ты можешь на меня надеяться.
— Что ж, раз такая планида выпала мне, собираюсь!
- Успеха, Михайло! - Ефимкина фигура вдруг стала, преображаться. Исчез горб, изуродованные черты лица приобретали тонкие очертания. Перед мастером стоял юноша в белом одеянии. Он отрывался от пола и, вздымаясь верх, крестил Михайлу:
«Да поможет тебе Господь!»
* * *
«Да поможет тебе Господь!»
Михайло выбрался из расселины в тот самый момент, когда зазвенела и обрела мелодию вода двух ручьев, сшибающихся в центре поляны. Фонтан вздымался все выше, и в струях влаги играл спокойный ровный свет, что помогал богатырю в продвижении по пещерам. Вода подымалась выше, свет становился чуть матовее. Но откуда ни возьмись, из-за скал появилась туча, налетела стремительно с поганым гулом. Туча походила на рой пчел, завертелась прямо над свето-водяными потоками, не давая им подняться выше. Но все же, собравшись с силами, светлый поток сумел приподнять над собой мерзкую черноту. Казалось, еще мгновенье, и вырвется полупрозрачная струя на свободу, но силы ее были на исходе. Наступило равновесие. Так бывает при перетягивании каната, когда ни одна из сторон не может одержать верх и накапливает силы для решающего рывка. Противостояние затянулось как раз на той высоте, где на внутреннем ободе этой гигантской бочки находился Михайло. Наступило его время. Когда-то каменный, а теперь живой цветок издал нежный и решительный звон. Михайло, насколько позволяла площадка, отвел руку с мечом, почти невесомым, примерился и кинул оружие прямо в черный дрожащий круг. Казалось, меч сам шел на цель. Есть! Черный круг рассыпался, а белый поток ринулся вверх, расчленяя темную массу. Белизна заполнила всю чашу этой необычной долины, взвилась над всей обозримой линией горизонта.
Михайло почувствовал облегчение, но одновременно и тревогу. Что-то мешало ему окончательно отрешиться от боя. Да! Чей-то взгляд буровил его издалека. И он, забыв Ефимкины наставления (а тот ведь предупреждал!), глянул в тревожащую его душу сторону, увидел красный огонь дьявольских глаз. «А он и вправду страшен, этот дьявол!» - успел подумать, взглянул на свои сапоги, что превращались в камень. Так же, как и некогда живой, цветок. Рушились скалы внизу, засыпая все входы во врата небесные, но и сам каменный цирк менял свои очертания до неузнаваемости, а свет заоблачных высот серебристыми облаками, голубым туманом, прозрачным подрагиванием воздуха расстилался по земле, наполняя души рождающихся младенцев добрым и концентрируясь для будущих рождений.
Стелились по темным урманам шурум-бурумчики - исчадия дьявола. И силуэт окаменевшего богатыря был едва различим в надвигающейся темени.
* * *
Пришла пора грибов. Поутру зашел к нам Митька, разбудил сына:
— Ну чо, проспался? Давай быстро. Ты знаешь, сколько у Каменного человека грибов выползло?
— К Каменному человеку пойдем?
— Ага, туда!